This bromance will never end
зацепившие фики по ХеталииПишет Гость:
Пишет Гость:
Пишет Гость:
Пишет Гость:
06.06.2009 в 12:57
Автор извиняется и готов посыпать голову пеплом, но Остапа понесло (с) Страдающий и влюбленный Гилберт есть, но страдает он по-гилбертовски, считающая его "просто другом" Елизавета тоже, но вот остальное не вписалось. Если заказчик посчитает текст невыпонением заявки, то автор ничего не имеет против.
Собственно, возможное ООС со стороны Венгрии + Австрия/Венгрия + нецензурщина
Детство у них было веселое, это да. Войны, драки, постоянные выяснения, кто лучше и сильнее.. Не то чтобы Гилберт особенно скучал по детству, но все же приятно вспоминать себя в самом начале пути. Еще не великого Пруссию, но набирающий силы Тевтонский Орден. И Венгрия тогда была не стервой-манипуляторшей, а просто невыносимой задирой. Ну и стервой, от этого никуда не деться.
Точнее, был.
От этого тоже никуда не деться.
В том, что Венгрия оказался девушкой были свои плюсы и минусы. Можно хоть слюной изойти, твердя, что женщине не место на войне. А Елизавета все еще рядилась в мужское, носила с собой меч, отпускала грубоватые шуточки и, вообще, была довольна жизнью.
Дружить с девушкой было странно, но… ничего не изменилось. Венгрия оставалась все такой же, Гилберт тоже, и ничто не предвещало беды.
Но однажды грянул гром.
Самым большим минусом в Венгрии-девушке было то, что, взрослея, она становилась чертовски привлекательной, и Байльшмидту это мешало. Потому что трудно дружить с красавицей, которую раньше хотелось просто треснуть головой о стену, а сейчас еще и поцеловать, чтобы она уж точно ничего не соображала, и делать с ней все, что душе угодно.
Рыжая стерва, конечно, ничего не замечала. Или делала вид, черт её знает.
А потом на его, его треклятую Елизавету начали обращать внимание другие. Ублюдок Австрия, над которым они раньше измывались, даже Польша этот, бывший союзник Венгрии, и самый опасный из них, Османская империя.
Гилберта бесило все. Улыбки Елизаветы, собирающейся как и прежде воевать с Садыком, Родерих, все никак не отцепляющийся от Хедервари, и собственная ревность.
«Ты это заслужила, - зло думал он, когда Османская империя захватил Венгрию. – Ты во всем виновата. Ты спровоцировала. Ты, дрянная сука».
А потом Родерих освободил Елизавету.
Гилберт даже не хотел понимать, что раздражало его больше: то, что это сделал Австрия или то, что она посмела вернуться. И уже свободная сбивчиво рассказывала про Эдельштайна; в её глазах, да и в ней самой, собственно, появилось что-то новое, мягкое.
Это уже была не та Венгрия, которую он знал и…
Даже резню своего народа она вытерпела. А потом стала женой Родериха, частью Священной Римской Империи.
Гилберт предпочитал думать, что настоящая Елизавета сражалась до последнего и пала от рук Садыка. А это не Хедервари, к которой он был привязан, в которую – будь она проклята! – исхитрился влюбиться.
Не она.
Но ярость, появившаяся в её глазах, когда он начал войну с Австрией, принадлежала той. И это её солдаты громили Баварию.
И тогда Гилберт просто перестал ненавидеть Елизавету. Остыло все, отошло. И сейчас они снова почти что друзья, и она больше не жена Родериха, а впереди у них всех еще одна война, и Хедервари смеется:
- Покажи им всем, великий Пруссия!
Вот же стерва…
URL комментарияСобственно, возможное ООС со стороны Венгрии + Австрия/Венгрия + нецензурщина
Детство у них было веселое, это да. Войны, драки, постоянные выяснения, кто лучше и сильнее.. Не то чтобы Гилберт особенно скучал по детству, но все же приятно вспоминать себя в самом начале пути. Еще не великого Пруссию, но набирающий силы Тевтонский Орден. И Венгрия тогда была не стервой-манипуляторшей, а просто невыносимой задирой. Ну и стервой, от этого никуда не деться.
Точнее, был.
От этого тоже никуда не деться.
В том, что Венгрия оказался девушкой были свои плюсы и минусы. Можно хоть слюной изойти, твердя, что женщине не место на войне. А Елизавета все еще рядилась в мужское, носила с собой меч, отпускала грубоватые шуточки и, вообще, была довольна жизнью.
Дружить с девушкой было странно, но… ничего не изменилось. Венгрия оставалась все такой же, Гилберт тоже, и ничто не предвещало беды.
Но однажды грянул гром.
Самым большим минусом в Венгрии-девушке было то, что, взрослея, она становилась чертовски привлекательной, и Байльшмидту это мешало. Потому что трудно дружить с красавицей, которую раньше хотелось просто треснуть головой о стену, а сейчас еще и поцеловать, чтобы она уж точно ничего не соображала, и делать с ней все, что душе угодно.
Рыжая стерва, конечно, ничего не замечала. Или делала вид, черт её знает.
А потом на его, его треклятую Елизавету начали обращать внимание другие. Ублюдок Австрия, над которым они раньше измывались, даже Польша этот, бывший союзник Венгрии, и самый опасный из них, Османская империя.
Гилберта бесило все. Улыбки Елизаветы, собирающейся как и прежде воевать с Садыком, Родерих, все никак не отцепляющийся от Хедервари, и собственная ревность.
«Ты это заслужила, - зло думал он, когда Османская империя захватил Венгрию. – Ты во всем виновата. Ты спровоцировала. Ты, дрянная сука».
А потом Родерих освободил Елизавету.
Гилберт даже не хотел понимать, что раздражало его больше: то, что это сделал Австрия или то, что она посмела вернуться. И уже свободная сбивчиво рассказывала про Эдельштайна; в её глазах, да и в ней самой, собственно, появилось что-то новое, мягкое.
Это уже была не та Венгрия, которую он знал и…
Даже резню своего народа она вытерпела. А потом стала женой Родериха, частью Священной Римской Империи.
Гилберт предпочитал думать, что настоящая Елизавета сражалась до последнего и пала от рук Садыка. А это не Хедервари, к которой он был привязан, в которую – будь она проклята! – исхитрился влюбиться.
Не она.
Но ярость, появившаяся в её глазах, когда он начал войну с Австрией, принадлежала той. И это её солдаты громили Баварию.
И тогда Гилберт просто перестал ненавидеть Елизавету. Остыло все, отошло. И сейчас они снова почти что друзья, и она больше не жена Родериха, а впереди у них всех еще одна война, и Хедервари смеется:
- Покажи им всем, великий Пруссия!
Вот же стерва…
Пишет Гость:
05.09.2009 в 02:06
Автор смутно следовал заявке, простите >>'
- Здравствуй, Лиза, - Брагинский стоит в дверях и смотрит с ласковой улыбкой. Венгрия сжимает руку, а потом потерянно как-то сжимается, потому что сковородка осталась на кухне, а сама она простужена, и только вот разве что шарф вокруг шее зеленый намотан.
- Здравствуйте, - говорит Елизавета и отступает в сторону. – Проходите, чая горячего налью.
Он идет мимо, а она думает и видит как будто наяву – она в военной форме, растрепанная и молодая и гордая еще, в доме, где все покрыто пылью, не то, что сейчас, и Брагинский вот так же по-хозяйски идет и осматривается.
Тогда у нее было еще золотое кольцо на пальце, глаза горели неистово, а сейчас огонь есть, но уже не тот, время меняет, устали они к тому же все после войны, а России с виду и как будто бы все не по чем, Венгрия всегда поражалась этому его свойству. Он может быть в крови, с температурой трупа, с переломами и прочей смертельной гадостью – но все равно улыбаться будет, нежно и ласково, как детишкам иногда мамы улыбаются, только у них глаза другие, не как у Ивана.
- Горячий чай – это хорошооо, - добродушно говорит Брагинский и с видом законного хозяина садится за стол в тесной кухоньке.
- Прошу, - звенят чашки, Елизавета немного нервно наливает кипяток в чашку, и почему-то потом только доливает заварку.
Все как-то очень странно, - думает она. День воспоминаний сплошной, и почему-то в этих воспоминаниях только господин Родерих и вот этот, что сидит и довольно чай с плюшками домашними пьет. А Родерих – Родерих не любил сладости, это было слишком расточительно, а Елизавета так любила их ему готовить. Они спорили даже порой, он мелко трясся и что-то там говорил, а она – ну что ей до этой мужской жизни и политики тогда было? Она тогда была – только женщина, о маленьком Феличиано заботилась, о Людвиге, об уюте в доме на крохотные средства семейного бюджета.
- Хорошо же ты готовишь, Лизка, - прищур у Брагинского такой, как когда он на прибалтов смотрит. И Венгрия почти ждет чего-то в духе «Пойдешь ко мне поваром, Лизка?», и с каким-то непонятным ужасом думает про то, как в глаза Наталье смотреть будет. Убьет ведь, как пить дать убьет, если Брагинский в дом бабу приведет.
- Спасибо, - вздыхает Елизавета и переставляет сковородки на плите. Почему-то когда пальцы касаются этого нелепого ее оружия, она чувствует, что никакая ревнующая Беларусь ей не страшна, и Садык в эпоху своего могущества, и тоска ночная по Родериху тоже не страшна. И вот этот, белый и могучий, как северный медведь (не оттуда ли слухи идут?) тоже как-то не так страшен, когда шел по улице к ее дому, а вокруг ужас что творилось.
- Пойду я, Лиза, пора мне уже, - Брагинский встает и уходит тяжело. Венгрия остается одна в старом слегка покосившемся уже доме, с ворохом разбуженных воспоминаний, подгоревшими овощами на сковородке и недопитым чаем с плюшками. Ах, да, еще на дне комода – запрятанные фотокарточки Родериха.
- Все будет хорошо, - шепчет Елизавета, глядя на себя в зеркало. Осунувшееся лицо, волосы еще какие-то ломкие стали, и только цветок в волосах яркий, как раньше. – Все будет хорошо.
URL комментария- Здравствуй, Лиза, - Брагинский стоит в дверях и смотрит с ласковой улыбкой. Венгрия сжимает руку, а потом потерянно как-то сжимается, потому что сковородка осталась на кухне, а сама она простужена, и только вот разве что шарф вокруг шее зеленый намотан.
- Здравствуйте, - говорит Елизавета и отступает в сторону. – Проходите, чая горячего налью.
Он идет мимо, а она думает и видит как будто наяву – она в военной форме, растрепанная и молодая и гордая еще, в доме, где все покрыто пылью, не то, что сейчас, и Брагинский вот так же по-хозяйски идет и осматривается.
Тогда у нее было еще золотое кольцо на пальце, глаза горели неистово, а сейчас огонь есть, но уже не тот, время меняет, устали они к тому же все после войны, а России с виду и как будто бы все не по чем, Венгрия всегда поражалась этому его свойству. Он может быть в крови, с температурой трупа, с переломами и прочей смертельной гадостью – но все равно улыбаться будет, нежно и ласково, как детишкам иногда мамы улыбаются, только у них глаза другие, не как у Ивана.
- Горячий чай – это хорошооо, - добродушно говорит Брагинский и с видом законного хозяина садится за стол в тесной кухоньке.
- Прошу, - звенят чашки, Елизавета немного нервно наливает кипяток в чашку, и почему-то потом только доливает заварку.
Все как-то очень странно, - думает она. День воспоминаний сплошной, и почему-то в этих воспоминаниях только господин Родерих и вот этот, что сидит и довольно чай с плюшками домашними пьет. А Родерих – Родерих не любил сладости, это было слишком расточительно, а Елизавета так любила их ему готовить. Они спорили даже порой, он мелко трясся и что-то там говорил, а она – ну что ей до этой мужской жизни и политики тогда было? Она тогда была – только женщина, о маленьком Феличиано заботилась, о Людвиге, об уюте в доме на крохотные средства семейного бюджета.
- Хорошо же ты готовишь, Лизка, - прищур у Брагинского такой, как когда он на прибалтов смотрит. И Венгрия почти ждет чего-то в духе «Пойдешь ко мне поваром, Лизка?», и с каким-то непонятным ужасом думает про то, как в глаза Наталье смотреть будет. Убьет ведь, как пить дать убьет, если Брагинский в дом бабу приведет.
- Спасибо, - вздыхает Елизавета и переставляет сковородки на плите. Почему-то когда пальцы касаются этого нелепого ее оружия, она чувствует, что никакая ревнующая Беларусь ей не страшна, и Садык в эпоху своего могущества, и тоска ночная по Родериху тоже не страшна. И вот этот, белый и могучий, как северный медведь (не оттуда ли слухи идут?) тоже как-то не так страшен, когда шел по улице к ее дому, а вокруг ужас что творилось.
- Пойду я, Лиза, пора мне уже, - Брагинский встает и уходит тяжело. Венгрия остается одна в старом слегка покосившемся уже доме, с ворохом разбуженных воспоминаний, подгоревшими овощами на сковородке и недопитым чаем с плюшками. Ах, да, еще на дне комода – запрятанные фотокарточки Родериха.
- Все будет хорошо, - шепчет Елизавета, глядя на себя в зеркало. Осунувшееся лицо, волосы еще какие-то ломкие стали, и только цветок в волосах яркий, как раньше. – Все будет хорошо.
Пишет Гость:
05.06.2009 в 01:13
Я честно старался написать побольше х)
- Мне надо лететь, - говорит Елизавета и смотрит вдаль.
Ее роскошные волосы заплетены в косу и убраны под берет, цветок давно увял, да и не до красоты сейчас как-то. У них война, и Венгрия поддерживает Людвига.
- Будь осторожна, - Германия на мгновение сжимает тонкую ладошку в серой перчатке (белый – ужасно непрактичный цвет), и почему-то у него перед глазами стоит совсем другая Елизавета: улыбающаяся, в платье и цветами.
Венгрия улыбается и торопливо целует его в щеку, как уже привыкла. Когда тот был маленьким. Для нее он еще немножко ребенок, хорошенький, лапочка и как же его не поддержать! Ведь против него – почти весь мир, а она знает его куда лучше, чем все эти… Америки и СССР.
У Елизаветы, наверное, банальный материнский инстинкт, пусть она и выглядит моложе Людвига, но она его растила вместе с господином Родерихом, укладывала спать и читала ему на ночь книги.
- Конечно, буду, - говорит Венгрия, улыбаясь ласково, и поправляет берет, заправляет за ухо выбившуюся прядь и спешит к самолету. Людвигу очень самому хочется заправить эту русую прядь ей за ухо и почувствовать цветочный аромат – от нее всегда пахло цветами, это один из запахов его детства.
Германия смотрит ей вслед, а потом еще долго-долго – на небо, пока самолет не исчезает где-то на горизонте. У него на сердце неспокойно, хотя он и знает, что это не безответственный Феличиано, что Елизавета – серьезная девушка, но находится еще тысяча причин беспокоиться. Да, славное боевое прошлое. Но – длительное замужество за Австрией, при котором она была больше женщиной, главным оружием которой являлась сковородка. Нет, оружие бесспорно грозное, но… слишком уж мягко и тонко. Война – грязная штука, не для женских рук, даже не так, не для тех рук, что баюкали его и причесывали, и… И так далее, собственно.
Людвиг не знает, что если пойти в дом и открыть его любимую книгу детства, то среди страниц можно найти засохший цветок.
URL комментария- Мне надо лететь, - говорит Елизавета и смотрит вдаль.
Ее роскошные волосы заплетены в косу и убраны под берет, цветок давно увял, да и не до красоты сейчас как-то. У них война, и Венгрия поддерживает Людвига.
- Будь осторожна, - Германия на мгновение сжимает тонкую ладошку в серой перчатке (белый – ужасно непрактичный цвет), и почему-то у него перед глазами стоит совсем другая Елизавета: улыбающаяся, в платье и цветами.
Венгрия улыбается и торопливо целует его в щеку, как уже привыкла. Когда тот был маленьким. Для нее он еще немножко ребенок, хорошенький, лапочка и как же его не поддержать! Ведь против него – почти весь мир, а она знает его куда лучше, чем все эти… Америки и СССР.
У Елизаветы, наверное, банальный материнский инстинкт, пусть она и выглядит моложе Людвига, но она его растила вместе с господином Родерихом, укладывала спать и читала ему на ночь книги.
- Конечно, буду, - говорит Венгрия, улыбаясь ласково, и поправляет берет, заправляет за ухо выбившуюся прядь и спешит к самолету. Людвигу очень самому хочется заправить эту русую прядь ей за ухо и почувствовать цветочный аромат – от нее всегда пахло цветами, это один из запахов его детства.
Германия смотрит ей вслед, а потом еще долго-долго – на небо, пока самолет не исчезает где-то на горизонте. У него на сердце неспокойно, хотя он и знает, что это не безответственный Феличиано, что Елизавета – серьезная девушка, но находится еще тысяча причин беспокоиться. Да, славное боевое прошлое. Но – длительное замужество за Австрией, при котором она была больше женщиной, главным оружием которой являлась сковородка. Нет, оружие бесспорно грозное, но… слишком уж мягко и тонко. Война – грязная штука, не для женских рук, даже не так, не для тех рук, что баюкали его и причесывали, и… И так далее, собственно.
Людвиг не знает, что если пойти в дом и открыть его любимую книгу детства, то среди страниц можно найти засохший цветок.
Пишет Гость:
06.11.2009 в 18:12
автор заранее извиняется за некоторое несоответствие заявке и странный способ повествования
Когда ты стоишь перед огромным костром, растущим прямо у тебя на глазах, задыхаясь от дыма и жара – жесткий ворот новой формы нещадно давит на горло, а козырек то и дело сползает вниз по вспотевшему лбу – в голове у тебя вертится только одна мысль, странная и неуместная: «Австрия обидится». И обидится совершенно справедливо, ведь кто просил тебя своими руками скидывать в огонь стопки книг Фрейда? Вопрос, конечно, риторический, и ты сам, и весь остальной мир – все знают ответ и неодобрительно качают головами. Ты бы тоже хмыкнул что-нибудь осуждающее и посмотрел бы фирменным тяжелым взглядом, которого так боится Италия и еще пол-Европы, ведь книги в твоей жизни занимали огромное и очень важное для тебя место. Но начальство недвусмысленно дало тебе понять, как оно относится к непослушанию, и вот теперь стопка за стопкой миллиарды изречений и слов исчезают в пламени и опаляют тебе руки. Манн, Маркс, Лондон, Хемингуэй – они были интересны, они даже казались тебе правыми, правильными. Но сверху был отдан приказ, и теперь ты будешь пытаться смотреть на мир иначе, помня, что это все ты выбрал сам. Никто не стоял за твоей спиной с заряженным пистолетом, никто не подталкивал твою руку, ставившую росчерки на каждой важной бумаге - тебе просто показали издалека красивую яркую картинку возможного будущего и поманили пальцем. Попробуй, возьми. И с тем, что ты принял красные пятна костров за фейерверк твоим будущим победам, теперь тоже ничего не поделать.
«Ничего, у меня теперь будут свои, новые идеи», - думаешь ты, но тут же что-то едкое и горькое одергивает тебя. «И где ты возьмешь эти идеи? – шепчет оно тебе на ухо. – Ты ведь понимаешь, что они тоже обидятся? Что они уедут?» Ты только вздыхаешь в ответ. Конечно, ты понимаешь, что больше никто не похлопает тебя по плечу, чтобы украдкой подсунуть новый, только что отпечатанный текст, который захватит твое воображение настолько, что ты и думать забудешь о работе, заводах и машинах, которые ты собирался проверить с утра, о политике, проигрышах и поражениях. Но может в этом и дело? Может ты проиграл свою войну, потому что отвлекался? Стоя перед злосчастным костром – дым уже заставляет слезиться глаза – тебе так трудно успокоить свою совесть, что ты готов поверить в это. Да, это горят всего лишь твои сомнения, и ты больше не будешь вспоминать, как расстраивался Эйнштейн, когда ему не удавалось заставить тебя улыбнуться. «У меня есть цель. А теперь будет и сила», - но ты так и не отворачиваешься от костра, пока от книг не остается только лишь пепелище.
А годы спустя ты будешь гнать машину, отчаянно вцепившись в руль и проклиная все на свете, пока двигатель не сломается неподалеку от маленького заброшенного поселка, из которого уже видны на самом горизонте трубы крематория Бухенвальда. Опершись о дверцу, ты будешь долго смотреть, как в небо поднимается дым, пока к горлу не подступит тошнота, и тебя не согнет пополам от боли. Все, к чему ты прикасаешься, будет превращаться в пепел, и ты сможешь думать только об одном: как бы не сгореть самому.
URL комментарияКогда ты стоишь перед огромным костром, растущим прямо у тебя на глазах, задыхаясь от дыма и жара – жесткий ворот новой формы нещадно давит на горло, а козырек то и дело сползает вниз по вспотевшему лбу – в голове у тебя вертится только одна мысль, странная и неуместная: «Австрия обидится». И обидится совершенно справедливо, ведь кто просил тебя своими руками скидывать в огонь стопки книг Фрейда? Вопрос, конечно, риторический, и ты сам, и весь остальной мир – все знают ответ и неодобрительно качают головами. Ты бы тоже хмыкнул что-нибудь осуждающее и посмотрел бы фирменным тяжелым взглядом, которого так боится Италия и еще пол-Европы, ведь книги в твоей жизни занимали огромное и очень важное для тебя место. Но начальство недвусмысленно дало тебе понять, как оно относится к непослушанию, и вот теперь стопка за стопкой миллиарды изречений и слов исчезают в пламени и опаляют тебе руки. Манн, Маркс, Лондон, Хемингуэй – они были интересны, они даже казались тебе правыми, правильными. Но сверху был отдан приказ, и теперь ты будешь пытаться смотреть на мир иначе, помня, что это все ты выбрал сам. Никто не стоял за твоей спиной с заряженным пистолетом, никто не подталкивал твою руку, ставившую росчерки на каждой важной бумаге - тебе просто показали издалека красивую яркую картинку возможного будущего и поманили пальцем. Попробуй, возьми. И с тем, что ты принял красные пятна костров за фейерверк твоим будущим победам, теперь тоже ничего не поделать.
«Ничего, у меня теперь будут свои, новые идеи», - думаешь ты, но тут же что-то едкое и горькое одергивает тебя. «И где ты возьмешь эти идеи? – шепчет оно тебе на ухо. – Ты ведь понимаешь, что они тоже обидятся? Что они уедут?» Ты только вздыхаешь в ответ. Конечно, ты понимаешь, что больше никто не похлопает тебя по плечу, чтобы украдкой подсунуть новый, только что отпечатанный текст, который захватит твое воображение настолько, что ты и думать забудешь о работе, заводах и машинах, которые ты собирался проверить с утра, о политике, проигрышах и поражениях. Но может в этом и дело? Может ты проиграл свою войну, потому что отвлекался? Стоя перед злосчастным костром – дым уже заставляет слезиться глаза – тебе так трудно успокоить свою совесть, что ты готов поверить в это. Да, это горят всего лишь твои сомнения, и ты больше не будешь вспоминать, как расстраивался Эйнштейн, когда ему не удавалось заставить тебя улыбнуться. «У меня есть цель. А теперь будет и сила», - но ты так и не отворачиваешься от костра, пока от книг не остается только лишь пепелище.
А годы спустя ты будешь гнать машину, отчаянно вцепившись в руль и проклиная все на свете, пока двигатель не сломается неподалеку от маленького заброшенного поселка, из которого уже видны на самом горизонте трубы крематория Бухенвальда. Опершись о дверцу, ты будешь долго смотреть, как в небо поднимается дым, пока к горлу не подступит тошнота, и тебя не согнет пополам от боли. Все, к чему ты прикасаешься, будет превращаться в пепел, и ты сможешь думать только об одном: как бы не сгореть самому.
-
-
09.01.2010 в 02:14-
-
09.01.2010 в 02:41